Публика заликовала. Искандер, словно только что увидел своего противника, распустил крылья и пошел на него с гордо поднятой головой. Петух главбуха, сжавшись в черный ком, метнулся к шкафу, но дальше бежать было некуда, и он припал к полу и закивал, выражая полную покорность. Искандер подошел ближе, еще раз оглядел его, затем вскочил ему на спину и, схватив за гребешок, оттоптал, как курицу. Спрыгнув, распустил крылья и прочертил пируэт по полу. Тут только публика сообразила, что произошло. Грянул смех, да такой смех, что бедный главбух, забыв о петухе, выскочил из комнаты и сбежал.

На другое утро он не подал Реиму руку. Сослуживцы посмотрели на Бахтиярова, перемигнулись и уставились в бухгалтерские бумаги. Наступила напряженная тишина.

— Запустили все дела, — ворчливо проговорил Бахтияров, чтобы снять с себя и других напряжение неловкости. И тут донесся из соседнего кабинета смех председателя Розыкули. Неизвестно, с чего вдруг захохотал всегда спокойный и хмурый председатель колхоза, но все в бухгалтерии подумали о вчерашнем петушином поединке и дружно, как по команде, рассмеялись. Бахтияров покраснел. Руки его заметались по столу, ища нужную бумажку. Вероятно, он разразился бы бранью, но дверь открылась, и вошел сам Розыкули. Был он строг, словно специально отсмеялся, чтобы не показаться подчиненным благодушным.

— Дорогой главбух, — сказал председатель. — Вам известно, что мы сорвали последний летний полив и подсушили хлопчатник? Вес коробочек в полтора раза меньше прошлогоднего.

— Я-то тут при чем? — отозвался Бахтияров, раздраженно глядя в окно. — Из Амударьи теперь берут воду все, кому не лень: и каршинцы, и керкинцы, и ходжамбасцы. Мелеет река. Сколько говорим о переброске сибирской воды, а что толку!

— Товарищ Бахтияров, этот вопрос, как вам известно, решается, — строже заговорил Розыкули. — Уже проект есть. Не уводите разговор в сторону. Зимой вы на заседании правления убедили всех нас, что казна наша невелика и пока рановато говорить о насосной станции. А теперь вы не только уклоняетесь от ответственности, но и занялись еще мальчишеством: бегаете по селу с петухами. Все над вами смеются…

Председатель повернулся и вышел. Главбух сжал кулаки и гневно двинулся на счетовода:

— Ну, смотри, Реим, я тебе покажу каршинского петуха!

— Вах, Бахтияр-ага, что вы?! Разве я виноват, что Искандер принял вашего петуха за курицу?! — Реим выскочил из-за стола и бросился к двери.

Наступил день пахта-байрамы. С утра длинной вереницей потянулись по дороге к месту проведения тоя сотни автомашин: грузовые, с красными транспарантами на бортах, легковые, обгоняя друг дружку. Акчинцев на той не пригласили. Вечером позвонили председателю из райкома: неловко, мол, праздновать отстающим. Колхозники Акчи смотрели издали на дорогу и тихонько поругивали руководство своего хозяйства: «Насосы не могли поставить, денег пожалели!»

Бахтияров, как мог успокаивал сельчан: ничего, мол на ошибках учатся. Теперь такую станцию поставим — на сто лет хватит воды. Стараясь приподнять настроение земляков, главбух распорядился накрыть в клубе праздничный стол. К вечеру все было сделано: на столе — фрукты в вазах, конфеты в сахарницах, несколько бутылок коньяка и водки. Повара возле клуба развели огонь под котлами, чтобы приготовить шурпу и плов. Вот уже сумерки на село опустились — пора начинать. Сели за стол Бахтияров и еще несколько конторских служащих, а колхозников — никого нет. Да и самого председателя не нашли. Послали за ним домой: жена сказала, уехал в город.

Реим — балагур и весельчак, никогда прежде не терявший настроения, — на этот раз по-настоящему огорчился. За стол с Бахтияровым не сел. Отправился к сторожу в гостиницу. Друзья заварили чай и пили удрученно, почти не разговаривая. Каждый думал: сколько надежд возлагалось на Искандера, и вот какой печальный конец. Вскочили оба с тахты, когда услышали крики, ругань приближающихся к гостинице подвыпивших сельчан. Особенно выделялся голос главбуха. Вот он развязно подошел к веранде, качнулся и произнес пьяно:

— Эй, счетовод, ну-ка неси каршинского петуха!

— Товарищ Бахтияров, зачем он вам? — не понял Реим.

— Он что, твой собственный?! — еще грубее заговорил главбух. — За него мы уплатили колхозные деньги, а ты держишь его у себя, словно он принадлежит тебе!

— Никаких денег мы за него не платили, — сказал Реим. — Вот эти полсотни, возьмите их…

— Ах, ты решил откупиться и спасти этого змея! Ничего не выйдет! Я поклялся перед всеми, что сварю из него самую дорогую в мире лапшу! Неси петуха!

Бахтияров поднялся на веранду, но Реим, опередив его, вбежал в помещение гостиницы и закрылся на крючок.

— Открой! — потребовал главбух и принялся колотить в дверь и дергать за ручку. — Все равно возьму, открой немедленно!

Реим вбежал в комнату, где на шесте сидел Искандер, схватил его, сунул в корзину, накрыл крышкой и вылез с корзиной в окно. Через сад он пробрался к воротам, затем выскочил на дорогу и побежал из села…

Восход солнца Реим встретил на Амударье. Теплоход, отчалив от пристани, вздрагивал на мелких зыбких волнах и быстро приближался к другому берегу. «Слава аллаху, все обошлось хорошо! — думал с улыбкой Реим. — Амин-эке получит своего любимца в полной сохранности!»

Петух Искандер, вероятно, тоже почувствовал себя свободным и независимым. А может, догадался, что везут его на родину. Встрепенувшись в корзине, он заквохтал, а потом разразился долгим звонкоголосым пением.

Аллаберды Хаидов

Мечтатель

(перевод В.Курдицкого)

Я сижу на скамейке в небольшом скверике. Солнце стоит высоко и припекает совсем по-туркменски. Но здесь, в тени дерева, название которого я так и не вспомнил, благодатная прохлада. Приятно сидеть, дышать горным настоем тбилисского воздуха, наблюдать за прохожими. Собственно, прохожие — это не то слово. Прохожий у меня ассоциируется с чем-то неторопливым, размеренным, не имеющим четко выраженной цели, а тбилисцы народ деловой, быстрый, целеустремленный. Глядя на них, не придешь к мысли, что человеку может быть скучно и некуда деть себя. Их энергия словно передается на расстояние, и вот уже у меня возникает желание встать и куда-то идти, куда-то спешить, то и дело поглядывая на часы. И я смотрю невольно на часы, но идти мне еще рано — мы с Вахтангом договорились ровно на два часа, минут сорок еще у меня в запасе. И я снова обращаю взгляд на прохожих, которые меня совсем не замечают.

Но вот один из них замедляет шаг, сворачивает ко мне, здоровается по-туркменски. Я машинально отвечаю тоже по-туркменски и только потом спохватываюсь. Но вопросов задавать мне не приходится: буквально за одну минуту подошедший выкладывает, что зовут его Чары, что в Тбилиси он приехал всего на один день и очень торопится, однако не мог пройти мимо, увидев земляка-ашхабадца.

— Откуда вы знаете, что я из Ашхабада?

— Не обязательно из Ашхабада, — поправляется он, — но из Туркмении — это уж точно!

— Все равно непонятно, как вы определили.

— По следам солнца. — Он оттягивает мне ворот рубашки и переходит на «ты» — Видишь? Кожа у тебя белая, как рыбье брюхо. А шея, лицо, руки черные. Это только наше солнце может так обжечь человека.

Встреча вдали от родных мест всегда располагает земляков друг к другу. Чары к тому же оказался на редкость общительным человеком, и спустя несколько минут мы уже беседовали как давние задушевные друзья. Время за разговором течет незаметно, хотя, по сути, говорит один Чары, мое участие ограничивается междометиями. Очень словоохотлив мой новый знакомый, даже позабыл, что торопился куда-то.

Спохватившись, что рискую опоздать, предлагаю:

— Идем со мной?

— Идем! — моментально соглашается Чары. — А куда мы с тобой пойдем? Хочешь, я тебя поведу…

— Спасибо, в другой раз. Сейчас поведу тебя я.